Неточные совпадения
В избе все словно замерло:
Старик, чинивший лапотки,
К
ногам их уронил...
Гремит на Волге музыка.
Поют и пляшут девицы —
Ну, словом, пир горой!
К девицам присоседиться
Хотел
старик, встал на
ногиИ чуть не полетел!
Сын поддержал родителя.
Старик стоял: притопывал,
Присвистывал, прищелкивал,
А глаз свое выделывал —
Вертелся колесом!
Дома остались только
старики да малые дети, у которых не было
ног, чтоб бежать.
Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая вывернутые
ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама вжикала по сочной траве.
Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть
стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул
ногою и отошел прочь.
В самых дверях на лестницу навстречу — Муразов. Луч надежды вдруг скользнул. В один миг с силой неестественной вырвался он из рук обоих жандармов и бросился в
ноги изумленному
старику.
— Разумеется, я это очень понимаю. Экой дурак
старик! Ведь придет же в восемьдесят лет этакая дурь в голову! Да что, он с виду как? бодр? держится еще на
ногах?
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец…
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У
ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
Позвольте вам вручить, напрасно бы кто взялся
Другой вам услужить, зато
Куда я ни кидался!
В контору — всё взято,
К директору, — он мне приятель, —
С зарей в шестом часу, и кстати ль!
Уж с вечера никто достать не мог;
К тому, к сему, всех сбил я с
ног,
И этот наконец похитил уже силой
У одного,
старик он хилый,
Мне друг, известный домосед;
Пусть дома просидит в покое.
Однажды, в его присутствии, Василий Иванович перевязывал мужику раненую
ногу, но руки тряслись у
старика, и он не мог справиться с бинтами; сын ему помог и с тех пор стал участвовать в его практике, не переставая в то же время подсмеиваться и над средствами, которые сам же советовал, и над отцом, который тотчас же пускал их в ход.
Самгин шагал мимо его, ставил
ногу на каблук, хлопал подошвой по полу, согревая
ноги, и ощущал, что холод растекается по всему телу.
Старик рассказывал: работали они в Польше на «Красный Крест», строили бараки, подрядчик — проворовался, бежал, их порядили продолжать работу поденно, полтора рубля в день.
Проходя мимо слепого, они толкнули
старика,
ноги его подогнулись, он грузно сел на мостовую и стал щупать булыжники вокруг себя, а мертвое лицо поднял к небу, уже сплошь серому.
— Лексей, подь-ка сюда, — позвал
старик. С ларя бесшумно соскочил на пол кудрявый, присел на корточки, дернул Клима Ивановича за
ногу и, прихватив брюки, заставил его подпрыгнуть.
Настоящий
Старик, бережно переставляя одеревеневшие
ноги свои, слишком крепко тычет палкой в пол, кашляет так, что у него дрожат уши, а лицо и шея окрашиваются в цвет спелой сливы; пристукивая палкой, он говорит матери, сквозь сердитый кашель...
Нагнулся и сунул штык, точно ухват в печку, в тело Дьякона;
старик опрокинулся, палка упала к
ногам штатского, — он стоял и выдергивал штык.
Встал и, покачиваясь, шаркая
ногами, как
старик, ушел. Раньше, чем он вернулся с бутылкой вина, Самгин уверил себя, что сейчас услышит о Марине нечто крайне важное для него. Безбедов стоя налил чайный стакан, отпил половину и безнадежно, с угрюмой злостью повторил...
Из-за стволов берез осторожно вышел
старик, такой же карикатурный, как лошадь: высокий, сутулый, в холщовой, серой от пыли рубахе, в таких же портках, закатанных почти по колено, обнажавших
ноги цвета заржавленного железа. Серые волосы бороды его — из толстых и странно прямых волос, они спускались с лица, точно нитки, глаза — почти невидимы под седыми бровями. Показывая Самгину большую трубку, он медленно и негромко, как бы нехотя, выговорил...
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув
ногою, человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился
старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Проходя шагах в двадцати от Дьякона, он посмотрел на него из-под очков, —
старик, подогнув
ноги, лежал на красном, изорванном ковре; издали лоскутья ковра казались толстыми, пышными.
По начавшемуся уже воспалительному процессу тканей хирург, осматривавший беднягу, заключил, что необходима операция. Она была тут же произведена, после чего ослабевшего
старика положили на койку, и он скоро уснул, а проснувшись, увидел, что перед ним сидит тот самый хирург, который лишил его правой
ноги.
В 1928 году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями: кричал от страшной боли только что привезенный
старик, грязный, скверно одетый человек с истощенным лицом. Он сломал
ногу, оступившись на черной лестнице темного притона.
В гостиной все были в веселом расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся только Райский да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка
старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая
ногой.
Старик князь сидел перед камином, окутав пледом свои
ноги.
«Это-то секретари?» На трап шли, переваливаясь с
ноги на
ногу, два
старика, лет 70-ти каждый, плешивые, с седыми жиденькими косичками, в богатых штофных юбках, с широкой бархатной по подолу обшивкой, в белых бумажных чулках и, как все прочие, в соломенных сандалиях.
Тут были, между прочим, два или три
старика в панталонах, то есть
ноги у них выше обтянуты синей материей, а обуты в такие же чулки, как у всех, и потом в сандалии.
Особенно один старик-негр привлек мое внимание: у него болела
нога, и он лежал, растянувшись посредине двора и опершись на локоть, лицом прямо к солнцу.
На пороге стоял высокий, с проседью,
старик, с нависшими бровями, в длинной суконной куртке, закрывавшей всю поясницу, почти в таком же длинном жилете, в широких нанковых, падавших складками около
ног панталонах.
Остальные два
старика, один — тот самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на все предложения Нехлюдова, и другой — высокий, белый, хромой
старик с добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами худых
ногах, оба почти всё время молчали, хотя и внимательно слушали.
Одного только шатающегося длинного
старика в ножных кандалах офицер пустил на подводу, и Нехлюдов видел, как этот
старик, сняв свою блинообразную шапку, крестился, направляясь к подводам, и кок потом долго не мог влезть от кандалов, мешавших поднять слабую старческую закованную
ногу, и как сидевшая уже на телеге баба помогла ему, втащив его за руку.
— Отчего же, заходи, — сказал
старик и быстрыми шагами босых
ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
«Папа, папа… я никому не сделала зла!» — слышал
старик последний крик дочери, которая билась у его
ног, как смертельно раненная птица.
Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я
старик, стою одной
ногой в могиле, целый век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь у меня в руках громадный капитал…
Лука, шепча молитвы, помог барину надеть сюртук и потихоньку несколько раз перекрестился про себя. «Уж только бы барину
ноги, а тут все будет по-нашему», — соображал
старик, в последний раз оглядывая его со всех сторон.
Вечером этого многознаменательного дня в кабинете Василья Назарыча происходила такая сцена. Сам
старик полулежал на свеем диване и был бледнее обыкновенного. На низенькой деревянной скамеечке, на которую Бахарев обыкновенно ставил свою больную
ногу, теперь сидела Надежда Васильевна с разгоревшимся лицом и с блестящими глазами.
Взрыв бешенства парализовал боль в
ноге, и
старик с помутившимися глазами рвал остатки седых волос на своей голове.
Только один человек во всем доме вполне искренне и горячо оплакивал барышню — это был, конечно, старый Лука, который в своей каморке не раз всплакнул потихоньку от всех. «Ну, такие ее счастки, — утешал самого себя
старик, размышляя о мудреной судьбе старшей барышни, — от своей судьбы не уйдешь… Не-ет!.. Она тебя везде сыщет и придавит
ногой, ежели тебе такой предел положон!»
Старик было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном. Больная
нога давала себя чувствовать.
— Нет, постой, с бабами еще успеешь наговориться, — остановил его Бахарев и указал на кресло около дивана, на котором укладывал свою больную
ногу. — Ведь при тебе это было, когда умер… Холостов? —
старик с заметным усилием проговорил последнее слово, точно эта фамилия стояла у него поперек горла.
Старик неудержимо болтал всю дорогу, пока они шли от избы старосты Дорони до мельничного флигелька; он несколько раз от волнения снимал и надевал шапку. У Бахарева дрогнуло сердце, когда он завидел наконец ту кровлю, под которой жила его Надя, — он тяжело дышал и чувствовал, как у него дрожат
ноги.
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже
ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще
старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
Какой-то седой
старик отбивал такт
ногой, пьяный инженер, прищелкивая пальцами и языком, вскрикивал каким-то бабьим голосом...
Ходить
старик из-за распухших
ног своих почти совсем уже не мог и только изредка поднимался со своих кожаных кресел, и старуха, придерживая его под руки, проводила его раз-другой по комнате.
Он мог очнуться и встать от глубокого сна (ибо он был только во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда
старик Григорий, схватив за
ногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому времени мог быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как начать просыпаться.
— Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал
ногами. Он на меня бросился, а я отскочила… И я вам скажу еще, как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но что же мы стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти несчастного
старика от ужасной смерти!
Старик, поклонявшийся деньгам, как Богу, тотчас же приготовил три тысячи рублей лишь за то только, чтоб она посетила его обитель, но вскоре доведен был и до того, что за счастье почел бы положить к
ногам ее свое имя и все свое состояние, лишь бы согласилась стать законною супругой его.
Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «план», ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, — не знаю, что именно побудило тогда
старика, но в ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его
ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в ту минуту
старик посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
Слова
старика сразу согнали с людей апатию. Все оживились, поднялись на
ноги. Дождь утратил постоянство и шел порывами, переходя то в ливень, то в изморось. Это вносило уже некоторое разнообразие и давало надежду на перемену погоды. В сумерки он начал заметно стихать и вечером прекратился совсем. Мало-помалу небо стало очищаться, кое-где проглянули звезды…
Костер почти что совсем угас: в нем тлели только две головешки. Ветер раздувал уголья и разносил искры по снегу. Дерсу сидел на земле, упершись
ногами в снег. Левой рукой он держался за грудь и, казалось, хотел остановить биение сердца.
Старик таза лежал ничком в снегу и не шевелился.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул голову и расставил немного
ноги.
В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло на коленках два мужика: один —
старик лет шестидесяти, другой — малый лет двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах, на босу
ногу и подпоясанные веревками.